W

Высоко высоко  сидя на часовне она пускала шепот по Ветру....

 

Ты знаешь, там высоко, за пределами....Выше где я сейчас... Там высоко все контролируют...Там помнят и любят нас. Каждый твой шаг наблюдают ангелы, и готовят тебе колыбель...Ты только закрой глаза и выпади из реалии этих дней... Только закрой...и увидишь, как ангелы, встав в харовод... Медленно крУжат и напевают про небо_сна небосвод... И ты не бойся, ступай к ним смело, они не обидят тебя...Укроют только крылом своим белым, в колыбельку уложат, шепча что то приятное, нужное, нежное... Ты погрузишься в сон...Спи, мой хороший... спи мой усташий...спи мой любимый, родной.....

Я знаю, ты вырос, стал черен душой, и сказки не для тебя... Я знаю, не веришь..да и не хочешь .. этой жизни вне_бытия...

Этот мир заразил тебя вирусом...этот мир...Он так болен тобой.

Но там, высоко..кружат ангелы...

Там тебя  охраняют мольбой....

 

 

Сказка путнику.

Милый Лосось, видела тебя сёдня во сне.

Милый Лосось, видела тебя сёдня во сне. Стрелял в меня в упор с 3ёх шагов. Было дико, животно страшно и безумно. А вокруг - шикарный парк.

Пять владык. Стихи Мисти

Пять владык.
1.Остановитель. Лорд Смерти.
Лед вечности, всевластное отчаянье,
Миры сметаешь ты движением руки.
Уродливое, страшное... случайное...
Все сущие тебе - исконные враги.
Меч Пустоты, Вершитель разрушения,
Древней, чем Смерть сама, больней, чем Смерть сама,
Кошмарное твое предназначение
Лишь самого тебя не сводит здесь с ума.
Рожденный быть проклятьем мироздания,
Хозяин страха, монстр, иного не дано,
Не смертен и без права покаяния,
И хорошо, что жизнь познать не суждено.
Как хорошо, что волею Создавшего
Тебя из Пустоты, нет сердца у тебя!
Рок милосерден, ты не станешь спрашивать
О цели дел своих, вселенную губя.
Верши же! Рок небытия обрушивай
На все, что на пути. От мыслей схоронись
За каменную прочность равнодушия
И никогда не тщись понять, что значит "жизнь".
Но минет час, и сердце просыпается,
И против воли тает вечный лед.
И запредельность боли начинается
И тщетно ждать, когда она уйдет...
Ни в настоящем, ни в далеком будущем
Палач из Пустоты свою не бросит плеть.
А Жизнь хрипит: "вовеки проклят, чудище"...
Ты плачешь, но тебя кощунственно жалеть.
2. Отменитель. Лорд порока.
Что, не узнали своих же сердец порожденье?
Что ж вы стоите, трясетесь от ужаса бледные?
Я не кошмар душной ночи, я не наваждение -
Просто вся грязь ваших душ не исчезла бесследно.
Вы убиваете, лжете, крадете и блудите,
Силой меня наполняя и даже осознанно.
Что ж вы меня за жестокость так искренне судите?
Не потому ли, что так обелить себя просто вам?
Я - осквернитель святынь и пастух вырождения,
Грязный хозяин порока, не знающий жалости,
Я забираю сердца в серый мрак Низвержения,
Но, чтоб спастись от меня, вам хватило б и малости.
Просто, для этого надо немного желания,
Просто, для этого надо бесстрашие сильного,
Сердце обжечь беспощадно огнем покаяния,
Чтоб я не вверг его в холод покоя могильного.
Нет, не зову становится скопцами-монахами,
Не призываю к безжизненной мутной безгрешности,
Не предлагаю вязать себя разными страхами,
И отдаваться на волю слепой неизбежности.
Просто, живого тепла бы немного намерили,
Просто, немножно любви сердца очищающей,
Просто, но это ваш страж, от меня избавляющий.
Просто? Да, кажется, вы даже мне не поверили!
3. Вечно Правый. Лорд Равнодушия.
Под ледяным насмешливым взглядом бездны
Кто устоит и в сердце тепло удержит?
В небытие загонит жезлом железным
Тот, кто вовеки сильней всех движений сердца.
Рухнув с вершины веры во мрак безверья,
Кто сохранит в ладони звездой надежду?
Выстудит радостный мир безысходно-серым
Тот, кто вовеки сильней всех движений сердца.
Даже любовь и скорбь - всесильные сестры
Канут в забвенье - это легко сумеет
Меч равнодушия, даже для них слишком острый
Тот, кто вовеки сильней всех движений сердца.
В черном бреду о своей ненужности миру
Даже сильнейший увязнет, словно в трясине.
Повелевает трясине стать глубже и шире
Тот, кто вовеки сильней всех движений сердца.
Жажда свободы сломает крыла о камень -
Серый горючий камень мертвых сомнений.
Грязью насмешек зальет мятежное пламя
Тот, кто вовеки сильней всех движений сердца.
Самое страшное в мире зовут равнодушием,
Высшее из свершений - над ним победа,
Кажется, сломит легко любое оружие
Тот, кто вовеки сильней всех движений сердца.
Нет! Он бессилен пред тем, кто знает, что должен.
Нет! Он ничтожен пред тем, чья воля сильнее,
Он на коленях пред тем, кто увенчан правдой,
Перед отвергнувшим ложь об его всевластье.
4.Властелин Времени. Лорд Несправедливости.
Придумывать себе пути и цели -
Занятье для восторженных глупцов.
Подумать только - в краткие мгновенья
Вы Мирозданье тщитесь изменить.
Ах, было б чудом, если б вы успели!
Все суета сует, в конце концов,
Мечту и явь, деянья и стремленья
Сожрет, не глядя, мутное забвенье.
Всяк хочет быть свободным и счастливым,
Всяк рад бы Вечность даром обрести.
Подумать только - пепел под ногами
У времени, а жаждут осветить
Сердца живущих гордыми мечтами,
И Мирозданья мнят несправедливым
И чертят себе вечные пути.
Как прав, как мудро прав судьбе покорный,
И как смешно и глупо спорить с ней -
Всесильной, равнодушной, безысходной.
Судьба всегда живущего мудрей
И проклят тот, кто не смирился с ней,
Но мнит себя и сильным и свободным
Являясь в мире лишь безумцем вздорным.
Пусть сильный травит слабых - так и должно.
Так было, есть и будет так всегда -
Вот истина, а все другое ложно,
И разве есть иная правота?
Вот истина - с ней спорить невозможно:
Свята несправедливость бытия.
Несправедливость - ею правлю я.
5.Мерцающий или Совершенный. Лорд Обмана.
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман.
Словно искры, мелькают века и века,
В суете пропадают сердца и миры,
Все пути и свершенья - причуды зеркал,
Все законы - лишь правила глупой игры.
Что блуждать без конца среди истин и звезд?
Мягкий блеск пустоты - разве это есть зло?
Пусть царит совершенство мерцающих грез,
Исполняя мечты и лаская теплом.
Я дурманные травы сплетаю в венок,
Им чела не обжечь, но желаннее он
И корон всех владык и венцов всех дорог.
Жизнь - всего только сон. Будь же светел твой сон!
Легкой радугой плещут обмана крыла,
Что сильней тяжких крыльев всех вер и даров.
Между злом и добром жизнь чертой пролегла,
Но покой - он превыше, чем зло и добро.
Я покой подарю всем усталым сердцам,
Никогда ничего не желая взамен.
За дверями любви моей мир без конца,
Без тревог, без печалей и без перемен.
* * *
Слепому ненавистна тьма, а слишком зорким - свет
И снова тонет мир в крови и правит пир беда
Во имя мудрости святой, чтобы найти ответ
Один ответ на все вопросы раз и навсегда.
Чтоб дать сердцам покой и ясной сделать жизни цель
Мир должен четко разделен быть на Добро и Зло
Всем должно роли расписать, прикинуть список цен
И вновь начать игру в войну во имя мудрых слов.
Но почему Добро и Зло теряют чистоту -
Из под контроля мудрецов выходят там и тут?
В любом добре частица зла, во зля чуть-чуть добра?
И в ткани мудрости смотри - опять уже дыра.
Так значит - новый дать кумир мудрейшие должны
Ведь говорят - не может мир без правды и вины
С подгнивших истин пыль стряхнуть, и старый храм снести,
Добру и злу сменить цвета и снова в бой идти.
В бой с новым знаменем добра, что озарит умы
За истину, которую мы только что нашли,
И проповедники кричат: теперь уж правы мы
И новых идолов несут иные короли.
И так всегда и так везде, иначе никак.
Святую истину найдем на праведной войне.
И вдохновенная толпа распнет еретика,
Что вечного Добра и Зла не ищет вместе с ней.

Аццкий вторник.

Только сегодня я пришла в норму.  Организм был в шоке.
Так как у меня заканчивается абонемент на хот айрон и чтобы не потерять занятия, я должна ходить два раза в неделю на тренировки.
В понедельник группа была уже сформирована, поэтому пришлось идти во вторник.
Занятие прошло замечательно. Но фишка в том, что через 40 минут после окончания одной тренировки у меня другая - сальса.
Я более-менее выдержала 40 минут на сальсе, но рассеянное внимание дало о себе знать - одного простого поворота даже не получалось сделать. В итоге я ушла.
Ехала в машине как во сне.
я даже не помню, о чем именно говорили с любимым вечером. Спала как трупик.
На след.утро надо было снова рано вставать - дикий сушняк, болит поясница, хочется укрыться одеялом и спать. Но нет  - работа не волк.
Хотя нет, волк - с работы я ушла на час раньше - я еле себе сдерживала, чтобы не прилечь на стол  и не уснуть.
Приехали на квартиру и там поспали минут 40.
И сегодня ночью я опять спала очень крепко. Даже снов не было (а сны мне практически всегда снятся).
Но вроде я в норме.
Сегодня вечером сальса - посмотрим, как я смогу танцевать :) 

О. Генри, "Последний лист"

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!
И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринвич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали «колонию».
Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Восьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.
Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мохом переулков, он плелся нога за ногу.
Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.
- У нее один шанс. ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхивая ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
- Ей. ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
- Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?
- Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. - Неужели мужчина стоит. Да нет, доктор, ничего подобного нет.
- Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.
- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, - а потом: - «десять» и «девять», а потом: - «восемь» и «семь» - почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая? - спросила Сью.
- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
- Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь. позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь, в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила Джонси.
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик. противный старый болтунишка.
- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке.
- Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном. Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.
Часом позже она сказала:
- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.
- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. - При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой - вместе с подушкой.
- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.